Памяти Василисы Губарёвой
Не умирают люди, с которыми ты можешь делиться и вести внутренний разговор
и после физического конца.
и после физического конца.
Как-то в одну из тяжелых минут мы читали с Васёной отрывок из «Эвклидова пространства» Петрова-Водкина. Там есть прекрасный кусок — воспоминание о Борисове-Мусатове. О том, как Борисов-Мусатов был изящен в своей особой физической конституции, о том, как его заботила жизнь Саратова, какая-то вонючая яма, которую надо было убрать, как он в крепких выражениях ругал Петербургскую Академию Художеств, где учат рисовать физиологические отрыжки, как проходя мимо лирических прудов в Хвалынске, говорил, что радикалы отправили всех русалок по домам терпимости, как по-деловому рассматривая работы Петрова-Водкина, разбирал их достоинства и недостатки.
В этом отрывке замечательны и Петров-Водкин и Борисов-Мусатов — тем гражданственным и духовным подвижничеством, которое характерно для всего истинного.
Когда уходит человек, с него как бы сбрасываются рабочие леса, и он встает во весь рост — со всеми слабостями и достоинствами. И сегодня мы видим, что искусство Васёны — мужественно.
Вижу ее работающей — длинные руки, в концах пальцев какое-то особое осязание, прекрасные рабочие руки. Крепкие в пожатии, они могли быть добрыми и ласковыми. Когда Васёна работала, они как бы рассуждали на бумаге о том, что она видела. Васёна не входила в объект, ею созидаемый. Она претворяла частное впечатление в образ общего потока жизни.
Впервые я увидел Васёну в Донском монастыре. Она сидела на каком-то памятнике и рисовала — и напоминала не то мышонка, не то какую-то птичку. Седая женщина быстрой подпрыгивающей походкой отталкиваясь от земли пятками, подошла к этой маленькой девочке. Это была мама Васёны, Александра Георгиевна. Она работала в Архитектурном музее. Прожив тяжелую жизнь, Александра Георгиевна была непосредственна как ребенок, и громко с кашлем курящего человека могла хохотать до слез над какой-нибудь чепухой.
Художественная школа. В какой-то тяжелый день, когда у меня были очередные неприятности, в сутолке перемены ко мне подошла Васена и стала по-дружески меня успокаивать.
Потом я пришел в дом на Николо-Щеповском. В двух маленьких комнатах все было как-то по дачному легко. Из фундаментального помню только большой темно-коричневый шкаф. Друзья Александры Георгиевны были также неимущественно свободны и легки в своем отношении к жизни. Приезжала из Новочеркасска тетя Васены, Екатерина Георгиевна Круссер. Она училась в Петербургской консерватории вместе с Прокофьевым, слушала Рахманинова. Сама по себе она была явлением. Ее лицо с крупными, массивными чертами обладало необыкновенной красотой и значительностью. Белоснежные волосы и черные молодые глаза. Она была величественно-спокойна. Как-то она мне сказала: «Юра, надежней делать людям добро, чем ждать от них любви». В этих словах не было обиды на людей, скорее простота любящей Мудрости. Екатерина Георгиевна оказала большое влияние на Васёну как на человека и на художника.
Помню перрон Казанского вокзала — ее встречу. Откуда-то из Подмосковья приехал ее ученик Женя Матэри, седой пятидесятилетний «юноша». Во все времена года он ходил в одних и тех же парусиновых туфлях. Тоже безудержно хохочущий своим беззубым ртом.
Недавно он умер, ничего не оставив, кроме огромной библиотеки.
А потом был пир — скромный, но милый, слоеные пирожки, которые умела делать только Александра Георгиевна. И много смеха. Васёна смеялась так же, как ее мать — с полной отдачей. Вижу ее глаза — щелочки, которые подпирают скулы, приятно было посмотреть.
Александра Георгиевна боялась за судьбу дочери и воспитывала в ней уважение к регламенту жизни. Помню приглашение многих учителей для Васюрочки, чтобы поступить в художественный институт. Александра Георигиевна не могла понять, что там не все в порядке, в этом институте. Это было начало 50-х годов. Васёна так и не поступила.
Появился Алеша. Помню Александру Георгиевну, ее ревность и страх за судьбу дочери. И Васёну, которая вдруг стала женщиной с эгоизмом счастья и пониманием того, что творилось в душе матери.
Васёна была очень жизнестойким человеком с большой жизненной энергией, и в ней наряду с романтикой не было ничего сентиментального. Она умела строить свою жизнь. А это было не легкое дело. Тогда они были очень разными. Алеша любил движение, путешествия. Васёна любила посидеть. Порисовать, и тяги к путешествиям у нее не было. И хотя на своем вечере на Кузнецком она это подтвердила, это не полная правда. И если мы видим сегодня то, что сделала Васена как художник, она многим обязана и Алеше и путешествиям.
С Алешей мир Васены расширился, стал полным воздуха и пространства. Хорошо выбрать и замкнуться, когда много видел. Есть что выбрать.
Сейчас трудно себе представить Васёну без Алеши. Васёна любила и уважала его и как человека, и как художника. От Алеши исходила доброта и искренность. Часто он молчит. А в искусстве разговор жизненно важный, часто дисгармоничный. Некоторые находят его творчество резким, вне русла живописных традиций. А Васёна ценила самостоятельность Алеши — быть всяким, лишь бы это был живой разговор постижения мира. Это было содружество двух людей, которые сохраняя свою самобытность, нуждались в творческом общении. Еще что было важно и замечательно — полная правда в их отношениях, иногда жестокая. Это был рыцарский кодекс, взятый с самого начала в основу совместной жизни, то, на чем вообще можно строить что-то постоянное. И главное в этом — любовь к надличному. Как говорит мудрая пословица: любовь — это когда два человека смотрят в одну сторону.
Родилась Лена. Недавно Алеша читал свои и Васёнины наблюдения над маленькой дочерью.
В них — человеческий и художественный интерес к новой растущей жизни, наряду с материнскими заботами о ребенке.
Жизнь шла — сложная жизнь. Я часто приходил к Васёне. Хорошо не отвлекаясь на собеседника, на его своеобразие, а вот так, досконально зная друг друга, вести разговор о главном. И бесконечно тяжело, что этого нет. Теряя друзей, ты как бы теряешь часть самого себя.
Лето 1970 года. Я ей позвонил. Васёна обрадовалась, сказала, что только что вернулась из Владивостока. Потом как-то зашел — Васёна рассказала, что не стало Арги — очень симпатичного щенка, который забавно целовался с Алешей, что Алеша плакал.
В ноябре я узнал, что она легла в больницу. Я вначале отнесся к этому не очень серьезно. Прихожу к «Склифосовскому» — вижу Алешу, бледного, говорит, что у Васёны очень плохи дела, врачи предполагают ужасное. Куда-то стали звонить, кого-то звать.
Потом я увидел ее, распростертую в постели — такую маленькую, беспомощную, но с Васёниным умным, оценивающим взглядом. Она сделала движение глазами и губами — вот, понимаешь, какая штука. Я стал ее успокаивать, а она расспрашивать о моих делах. Потом сказала, что устала. И в этой беспомощной Васёне было все то же организующее спокойствие, которое так часто обманывало окружающих и не давало понять, как много воли требовалось этому человеку, чтобы преодолеть слабость своего здоровья.
Начались мучительные дни борьбы, когда надеялось, что вот Васёна поправится. Я ей предложил принести Пушкина, которого она любила. Я надеялся на незыблемость и твердость Васёниного характера. Алеша мне сказал, что измученная Васёна спросила его, стоит ли бороться. В этом вся Васёна с ее мудрым спокойствием, взглядом на себя как на часть этого мира. И вместе с тем, она очень хотела жить. Она с доверием слушала, как я говорил, что в ее силах победить болезнь.
И вот — конец.
В одном из писем Ван-Гог говорит: единственное, что нужно сейчас людям, это любить то, что они любят. В наше очень сложное и суетливое время мы часто легко и походя предаем свою любовь, ища забвения в суете, боимся остаться наедине с правдой.
Васёна любила то, что любила.
Публикация Е. Н. Андреевой-Пригориной. Архив семьи художницы.
Ю. С. Злотников.
В этом отрывке замечательны и Петров-Водкин и Борисов-Мусатов — тем гражданственным и духовным подвижничеством, которое характерно для всего истинного.
Когда уходит человек, с него как бы сбрасываются рабочие леса, и он встает во весь рост — со всеми слабостями и достоинствами. И сегодня мы видим, что искусство Васёны — мужественно.
Вижу ее работающей — длинные руки, в концах пальцев какое-то особое осязание, прекрасные рабочие руки. Крепкие в пожатии, они могли быть добрыми и ласковыми. Когда Васёна работала, они как бы рассуждали на бумаге о том, что она видела. Васёна не входила в объект, ею созидаемый. Она претворяла частное впечатление в образ общего потока жизни.
Впервые я увидел Васёну в Донском монастыре. Она сидела на каком-то памятнике и рисовала — и напоминала не то мышонка, не то какую-то птичку. Седая женщина быстрой подпрыгивающей походкой отталкиваясь от земли пятками, подошла к этой маленькой девочке. Это была мама Васёны, Александра Георгиевна. Она работала в Архитектурном музее. Прожив тяжелую жизнь, Александра Георгиевна была непосредственна как ребенок, и громко с кашлем курящего человека могла хохотать до слез над какой-нибудь чепухой.
Художественная школа. В какой-то тяжелый день, когда у меня были очередные неприятности, в сутолке перемены ко мне подошла Васена и стала по-дружески меня успокаивать.
Потом я пришел в дом на Николо-Щеповском. В двух маленьких комнатах все было как-то по дачному легко. Из фундаментального помню только большой темно-коричневый шкаф. Друзья Александры Георгиевны были также неимущественно свободны и легки в своем отношении к жизни. Приезжала из Новочеркасска тетя Васены, Екатерина Георгиевна Круссер. Она училась в Петербургской консерватории вместе с Прокофьевым, слушала Рахманинова. Сама по себе она была явлением. Ее лицо с крупными, массивными чертами обладало необыкновенной красотой и значительностью. Белоснежные волосы и черные молодые глаза. Она была величественно-спокойна. Как-то она мне сказала: «Юра, надежней делать людям добро, чем ждать от них любви». В этих словах не было обиды на людей, скорее простота любящей Мудрости. Екатерина Георгиевна оказала большое влияние на Васёну как на человека и на художника.
Помню перрон Казанского вокзала — ее встречу. Откуда-то из Подмосковья приехал ее ученик Женя Матэри, седой пятидесятилетний «юноша». Во все времена года он ходил в одних и тех же парусиновых туфлях. Тоже безудержно хохочущий своим беззубым ртом.
Недавно он умер, ничего не оставив, кроме огромной библиотеки.
А потом был пир — скромный, но милый, слоеные пирожки, которые умела делать только Александра Георгиевна. И много смеха. Васёна смеялась так же, как ее мать — с полной отдачей. Вижу ее глаза — щелочки, которые подпирают скулы, приятно было посмотреть.
Александра Георгиевна боялась за судьбу дочери и воспитывала в ней уважение к регламенту жизни. Помню приглашение многих учителей для Васюрочки, чтобы поступить в художественный институт. Александра Георигиевна не могла понять, что там не все в порядке, в этом институте. Это было начало 50-х годов. Васёна так и не поступила.
Появился Алеша. Помню Александру Георгиевну, ее ревность и страх за судьбу дочери. И Васёну, которая вдруг стала женщиной с эгоизмом счастья и пониманием того, что творилось в душе матери.
Васёна была очень жизнестойким человеком с большой жизненной энергией, и в ней наряду с романтикой не было ничего сентиментального. Она умела строить свою жизнь. А это было не легкое дело. Тогда они были очень разными. Алеша любил движение, путешествия. Васёна любила посидеть. Порисовать, и тяги к путешествиям у нее не было. И хотя на своем вечере на Кузнецком она это подтвердила, это не полная правда. И если мы видим сегодня то, что сделала Васена как художник, она многим обязана и Алеше и путешествиям.
С Алешей мир Васены расширился, стал полным воздуха и пространства. Хорошо выбрать и замкнуться, когда много видел. Есть что выбрать.
Сейчас трудно себе представить Васёну без Алеши. Васёна любила и уважала его и как человека, и как художника. От Алеши исходила доброта и искренность. Часто он молчит. А в искусстве разговор жизненно важный, часто дисгармоничный. Некоторые находят его творчество резким, вне русла живописных традиций. А Васёна ценила самостоятельность Алеши — быть всяким, лишь бы это был живой разговор постижения мира. Это было содружество двух людей, которые сохраняя свою самобытность, нуждались в творческом общении. Еще что было важно и замечательно — полная правда в их отношениях, иногда жестокая. Это был рыцарский кодекс, взятый с самого начала в основу совместной жизни, то, на чем вообще можно строить что-то постоянное. И главное в этом — любовь к надличному. Как говорит мудрая пословица: любовь — это когда два человека смотрят в одну сторону.
Родилась Лена. Недавно Алеша читал свои и Васёнины наблюдения над маленькой дочерью.
В них — человеческий и художественный интерес к новой растущей жизни, наряду с материнскими заботами о ребенке.
Жизнь шла — сложная жизнь. Я часто приходил к Васёне. Хорошо не отвлекаясь на собеседника, на его своеобразие, а вот так, досконально зная друг друга, вести разговор о главном. И бесконечно тяжело, что этого нет. Теряя друзей, ты как бы теряешь часть самого себя.
Лето 1970 года. Я ей позвонил. Васёна обрадовалась, сказала, что только что вернулась из Владивостока. Потом как-то зашел — Васёна рассказала, что не стало Арги — очень симпатичного щенка, который забавно целовался с Алешей, что Алеша плакал.
В ноябре я узнал, что она легла в больницу. Я вначале отнесся к этому не очень серьезно. Прихожу к «Склифосовскому» — вижу Алешу, бледного, говорит, что у Васёны очень плохи дела, врачи предполагают ужасное. Куда-то стали звонить, кого-то звать.
Потом я увидел ее, распростертую в постели — такую маленькую, беспомощную, но с Васёниным умным, оценивающим взглядом. Она сделала движение глазами и губами — вот, понимаешь, какая штука. Я стал ее успокаивать, а она расспрашивать о моих делах. Потом сказала, что устала. И в этой беспомощной Васёне было все то же организующее спокойствие, которое так часто обманывало окружающих и не давало понять, как много воли требовалось этому человеку, чтобы преодолеть слабость своего здоровья.
Начались мучительные дни борьбы, когда надеялось, что вот Васёна поправится. Я ей предложил принести Пушкина, которого она любила. Я надеялся на незыблемость и твердость Васёниного характера. Алеша мне сказал, что измученная Васёна спросила его, стоит ли бороться. В этом вся Васёна с ее мудрым спокойствием, взглядом на себя как на часть этого мира. И вместе с тем, она очень хотела жить. Она с доверием слушала, как я говорил, что в ее силах победить болезнь.
И вот — конец.
В одном из писем Ван-Гог говорит: единственное, что нужно сейчас людям, это любить то, что они любят. В наше очень сложное и суетливое время мы часто легко и походя предаем свою любовь, ища забвения в суете, боимся остаться наедине с правдой.
Васёна любила то, что любила.
Публикация Е. Н. Андреевой-Пригориной. Архив семьи художницы.
Ю. С. Злотников.
Памяти Василисы Губарёвой
Не умирают люди, с которыми ты можешь делиться и вести внутренний разговор и после физического конца.
Как-то в одну из тяжелых минут мы читали с Васёной отрывок из «Эвклидова пространства» Петрова-Водкина. Там есть прекрасный кусок — воспоминание о Борисове-Мусатове. О том, как Борисов-Мусатов был изящен в своей особой физической конституции, о том, как его заботила жизнь Саратова, какая-то вонючая яма, которую надо было убрать, как он в крепких выражениях ругал Петербургскую Академию Художеств, где учат рисовать физиологические отрыжки, как проходя мимо лирических прудов в Хвалынске, говорил, что радикалы отправили всех русалок по домам терпимости, как по-деловому рассматривая работы Петрова-Водкина, разбирал их достоинства и недостатки.
В этом отрывке замечательны и Петров-Водкин и Борисов-Мусатов — тем гражданственным и духовным подвижничеством, которое характерно для всего истинного.
Когда уходит человек, с него как бы сбрасываются рабочие леса, и он встает во весь рост — со всеми слабостями и достоинствами. И сегодня мы видим, что искусство Васёны — мужественно.
Вижу ее работающей — длинные руки, в концах пальцев какое-то особое осязание, прекрасные рабочие руки. Крепкие в пожатии, они могли быть добрыми и ласковыми. Когда Васёна работала, они как бы рассуждали на бумаге о том, что она видела. Васёна не входила в объект, ею созидаемый. Она претворяла частное впечатление в образ общего потока жизни.
Впервые я увидел Васёну в Донском монастыре. Она сидела на каком-то памятнике и рисовала — и напоминала не то мышонка, не то какую-то птичку. Седая женщина быстрой подпрыгивающей походкой отталкиваясь от земли пятками, подошла к этой маленькой девочке. Это была мама Васёны, Александра Георгиевна. Она работала в Архитектурном музее. Прожив тяжелую жизнь, Александра Георгиевна была непосредственна как ребенок, и громко с кашлем курящего человека могла хохотать до слез над какой-нибудь чепухой.
Художественная школа. В какой-то тяжелый день, когда у меня были очередные неприятности, в сутолке перемены ко мне подошла Васена и стала по-дружески меня успокаивать.
Потом я пришел в дом на Николо-Щеповском. В двух маленьких комнатах все было как-то по дачному легко. Из фундаментального помню только большой темно-коричневый шкаф. Друзья Александры Георгиевны были также неимущественно свободны и легки в своем отношении к жизни. Приезжала из Новочеркасска тетя Васены, Екатерина Георгиевна Круссер. Она училась в Петербургской консерватории вместе с Прокофьевым, слушала Рахманинова. Сама по себе она была явлением. Ее лицо с крупными, массивными чертами обладало необыкновенной красотой и значительностью. Белоснежные волосы и черные молодые глаза. Она была величественно-спокойна. Как-то она мне сказала: «Юра, надежней делать людям добро, чем ждать от них любви». В этих словах не было обиды на людей, скорее простота любящей Мудрости. Екатерина Георгиевна оказала большое влияние на Васёну как на человека и на художника.
Помню перрон Казанского вокзала — ее встречу. Откуда-то из Подмосковья приехал ее ученик Женя Матэри, седой пятидесятилетний «юноша». Во все времена года он ходил в одних и тех же парусиновых туфлях. Тоже безудержно хохочущий своим беззубым ртом.
Недавно он умер, ничего не оставив, кроме огромной библиотеки.
А потом был пир — скромный, но милый, слоеные пирожки, которые умела делать только Александра Георгиевна. И много смеха. Васёна смеялась так же, как ее мать — с полной отдачей. Вижу ее глаза — щелочки, которые подпирают скулы, приятно было посмотреть.
Александра Георгиевна боялась за судьбу дочери и воспитывала в ней уважение к регламенту жизни. Помню приглашение многих учителей для Васюрочки, чтобы поступить в художественный институт. Александра Георигиевна не могла понять, что там не все в порядке, в этом институте. Это было начало 50-х годов. Васёна так и не поступила.
Появился Алеша. Помню Александру Георгиевну, ее ревность и страх за судьбу дочери. И Васёну, которая вдруг стала женщиной с эгоизмом счастья и пониманием того, что творилось в душе матери.
Васёна была очень жизнестойким человеком с большой жизненной энергией, и в ней наряду с романтикой не было ничего сентиментального. Она умела строить свою жизнь. А это было не легкое дело. Тогда они были очень разными. Алеша любил движение, путешествия. Васёна любила посидеть. Порисовать, и тяги к путешествиям у нее не было. И хотя на своем вечере на Кузнецком она это подтвердила, это не полная правда. И если мы видим сегодня то, что сделала Васена как художник, она многим обязана и Алеше и путешествиям.
С Алешей мир Васены расширился, стал полным воздуха и пространства. Хорошо выбрать и замкнуться, когда много видел. Есть что выбрать.
Сейчас трудно себе представить Васёну без Алеши. Васёна любила и уважала его и как человека, и как художника. От Алеши исходила доброта и искренность. Часто он молчит. А в искусстве разговор жизненно важный, часто дисгармоничный. Некоторые находят его творчество резким, вне русла живописных традиций. А Васёна ценила самостоятельность Алеши — быть всяким, лишь бы это был живой разговор постижения мира. Это было содружество двух людей, которые сохраняя свою самобытность, нуждались в творческом общении. Еще что было важно и замечательно — полная правда в их отношениях, иногда жестокая. Это был рыцарский кодекс, взятый с самого начала в основу совместной жизни, то, на чем вообще можно строить что-то постоянное. И главное в этом — любовь к надличному. Как говорит мудрая пословица: любовь — это когда два человека смотрят в одну сторону.
Родилась Лена. Недавно Алеша читал свои и Васёнины наблюдения над маленькой дочерью.
В них — человеческий и художественный интерес к новой растущей жизни, наряду с материнскими заботами о ребенке.
Жизнь шла — сложная жизнь. Я часто приходил к Васёне. Хорошо не отвлекаясь на собеседника, на его своеобразие, а вот так, досконально зная друг друга, вести разговор о главном. И бесконечно тяжело, что этого нет. Теряя друзей, ты как бы теряешь часть самого себя.
Лето 1970 года. Я ей позвонил. Васёна обрадовалась, сказала, что только что вернулась из Владивостока. Потом как-то зашел — Васёна рассказала, что не стало Арги — очень симпатичного щенка, который забавно целовался с Алешей, что Алеша плакал.
В ноябре я узнал, что она легла в больницу. Я вначале отнесся к этому не очень серьезно. Прихожу к «Склифосовскому» — вижу Алешу, бледного, говорит, что у Васёны очень плохи дела, врачи предполагают ужасное. Куда-то стали звонить, кого-то звать.
Потом я увидел ее, распростертую в постели — такую маленькую, беспомощную, но с Васёниным умным, оценивающим взглядом. Она сделала движение глазами и губами — вот, понимаешь, какая штука. Я стал ее успокаивать, а она расспрашивать о моих делах. Потом сказала, что устала. И в этой беспомощной Васёне было все то же организующее спокойствие, которое так часто обманывало окружающих и не давало понять, как много воли требовалось этому человеку, чтобы преодолеть слабость своего здоровья.
Начались мучительные дни борьбы, когда надеялось, что вот Васёна поправится. Я ей предложил принести Пушкина, которого она любила. Я надеялся на незыблемость и твердость Васёниного характера. Алеша мне сказал, что измученная Васёна спросила его, стоит ли бороться. В этом вся Васёна с ее мудрым спокойствием, взглядом на себя как на часть этого мира. И вместе с тем, она очень хотела жить. Она с доверием слушала, как я говорил, что в ее силах победить болезнь.
И вот — конец.
В одном из писем Ван-Гог говорит: единственное, что нужно сейчас людям, это любить то, что они любят. В наше очень сложное и суетливое время мы часто легко и походя предаем свою любовь, ища забвения в суете, боимся остаться наедине с правдой.
Васёна любила то, что любила.
Публикация Е. Н. Андреевой-Пригориной. Архив семьи художницы.
Ю. С. Злотников.
Как-то в одну из тяжелых минут мы читали с Васёной отрывок из «Эвклидова пространства» Петрова-Водкина. Там есть прекрасный кусок — воспоминание о Борисове-Мусатове. О том, как Борисов-Мусатов был изящен в своей особой физической конституции, о том, как его заботила жизнь Саратова, какая-то вонючая яма, которую надо было убрать, как он в крепких выражениях ругал Петербургскую Академию Художеств, где учат рисовать физиологические отрыжки, как проходя мимо лирических прудов в Хвалынске, говорил, что радикалы отправили всех русалок по домам терпимости, как по-деловому рассматривая работы Петрова-Водкина, разбирал их достоинства и недостатки.
В этом отрывке замечательны и Петров-Водкин и Борисов-Мусатов — тем гражданственным и духовным подвижничеством, которое характерно для всего истинного.
Когда уходит человек, с него как бы сбрасываются рабочие леса, и он встает во весь рост — со всеми слабостями и достоинствами. И сегодня мы видим, что искусство Васёны — мужественно.
Вижу ее работающей — длинные руки, в концах пальцев какое-то особое осязание, прекрасные рабочие руки. Крепкие в пожатии, они могли быть добрыми и ласковыми. Когда Васёна работала, они как бы рассуждали на бумаге о том, что она видела. Васёна не входила в объект, ею созидаемый. Она претворяла частное впечатление в образ общего потока жизни.
Впервые я увидел Васёну в Донском монастыре. Она сидела на каком-то памятнике и рисовала — и напоминала не то мышонка, не то какую-то птичку. Седая женщина быстрой подпрыгивающей походкой отталкиваясь от земли пятками, подошла к этой маленькой девочке. Это была мама Васёны, Александра Георгиевна. Она работала в Архитектурном музее. Прожив тяжелую жизнь, Александра Георгиевна была непосредственна как ребенок, и громко с кашлем курящего человека могла хохотать до слез над какой-нибудь чепухой.
Художественная школа. В какой-то тяжелый день, когда у меня были очередные неприятности, в сутолке перемены ко мне подошла Васена и стала по-дружески меня успокаивать.
Потом я пришел в дом на Николо-Щеповском. В двух маленьких комнатах все было как-то по дачному легко. Из фундаментального помню только большой темно-коричневый шкаф. Друзья Александры Георгиевны были также неимущественно свободны и легки в своем отношении к жизни. Приезжала из Новочеркасска тетя Васены, Екатерина Георгиевна Круссер. Она училась в Петербургской консерватории вместе с Прокофьевым, слушала Рахманинова. Сама по себе она была явлением. Ее лицо с крупными, массивными чертами обладало необыкновенной красотой и значительностью. Белоснежные волосы и черные молодые глаза. Она была величественно-спокойна. Как-то она мне сказала: «Юра, надежней делать людям добро, чем ждать от них любви». В этих словах не было обиды на людей, скорее простота любящей Мудрости. Екатерина Георгиевна оказала большое влияние на Васёну как на человека и на художника.
Помню перрон Казанского вокзала — ее встречу. Откуда-то из Подмосковья приехал ее ученик Женя Матэри, седой пятидесятилетний «юноша». Во все времена года он ходил в одних и тех же парусиновых туфлях. Тоже безудержно хохочущий своим беззубым ртом.
Недавно он умер, ничего не оставив, кроме огромной библиотеки.
А потом был пир — скромный, но милый, слоеные пирожки, которые умела делать только Александра Георгиевна. И много смеха. Васёна смеялась так же, как ее мать — с полной отдачей. Вижу ее глаза — щелочки, которые подпирают скулы, приятно было посмотреть.
Александра Георгиевна боялась за судьбу дочери и воспитывала в ней уважение к регламенту жизни. Помню приглашение многих учителей для Васюрочки, чтобы поступить в художественный институт. Александра Георигиевна не могла понять, что там не все в порядке, в этом институте. Это было начало 50-х годов. Васёна так и не поступила.
Появился Алеша. Помню Александру Георгиевну, ее ревность и страх за судьбу дочери. И Васёну, которая вдруг стала женщиной с эгоизмом счастья и пониманием того, что творилось в душе матери.
Васёна была очень жизнестойким человеком с большой жизненной энергией, и в ней наряду с романтикой не было ничего сентиментального. Она умела строить свою жизнь. А это было не легкое дело. Тогда они были очень разными. Алеша любил движение, путешествия. Васёна любила посидеть. Порисовать, и тяги к путешествиям у нее не было. И хотя на своем вечере на Кузнецком она это подтвердила, это не полная правда. И если мы видим сегодня то, что сделала Васена как художник, она многим обязана и Алеше и путешествиям.
С Алешей мир Васены расширился, стал полным воздуха и пространства. Хорошо выбрать и замкнуться, когда много видел. Есть что выбрать.
Сейчас трудно себе представить Васёну без Алеши. Васёна любила и уважала его и как человека, и как художника. От Алеши исходила доброта и искренность. Часто он молчит. А в искусстве разговор жизненно важный, часто дисгармоничный. Некоторые находят его творчество резким, вне русла живописных традиций. А Васёна ценила самостоятельность Алеши — быть всяким, лишь бы это был живой разговор постижения мира. Это было содружество двух людей, которые сохраняя свою самобытность, нуждались в творческом общении. Еще что было важно и замечательно — полная правда в их отношениях, иногда жестокая. Это был рыцарский кодекс, взятый с самого начала в основу совместной жизни, то, на чем вообще можно строить что-то постоянное. И главное в этом — любовь к надличному. Как говорит мудрая пословица: любовь — это когда два человека смотрят в одну сторону.
Родилась Лена. Недавно Алеша читал свои и Васёнины наблюдения над маленькой дочерью.
В них — человеческий и художественный интерес к новой растущей жизни, наряду с материнскими заботами о ребенке.
Жизнь шла — сложная жизнь. Я часто приходил к Васёне. Хорошо не отвлекаясь на собеседника, на его своеобразие, а вот так, досконально зная друг друга, вести разговор о главном. И бесконечно тяжело, что этого нет. Теряя друзей, ты как бы теряешь часть самого себя.
Лето 1970 года. Я ей позвонил. Васёна обрадовалась, сказала, что только что вернулась из Владивостока. Потом как-то зашел — Васёна рассказала, что не стало Арги — очень симпатичного щенка, который забавно целовался с Алешей, что Алеша плакал.
В ноябре я узнал, что она легла в больницу. Я вначале отнесся к этому не очень серьезно. Прихожу к «Склифосовскому» — вижу Алешу, бледного, говорит, что у Васёны очень плохи дела, врачи предполагают ужасное. Куда-то стали звонить, кого-то звать.
Потом я увидел ее, распростертую в постели — такую маленькую, беспомощную, но с Васёниным умным, оценивающим взглядом. Она сделала движение глазами и губами — вот, понимаешь, какая штука. Я стал ее успокаивать, а она расспрашивать о моих делах. Потом сказала, что устала. И в этой беспомощной Васёне было все то же организующее спокойствие, которое так часто обманывало окружающих и не давало понять, как много воли требовалось этому человеку, чтобы преодолеть слабость своего здоровья.
Начались мучительные дни борьбы, когда надеялось, что вот Васёна поправится. Я ей предложил принести Пушкина, которого она любила. Я надеялся на незыблемость и твердость Васёниного характера. Алеша мне сказал, что измученная Васёна спросила его, стоит ли бороться. В этом вся Васёна с ее мудрым спокойствием, взглядом на себя как на часть этого мира. И вместе с тем, она очень хотела жить. Она с доверием слушала, как я говорил, что в ее силах победить болезнь.
И вот — конец.
В одном из писем Ван-Гог говорит: единственное, что нужно сейчас людям, это любить то, что они любят. В наше очень сложное и суетливое время мы часто легко и походя предаем свою любовь, ища забвения в суете, боимся остаться наедине с правдой.
Васёна любила то, что любила.
Публикация Е. Н. Андреевой-Пригориной. Архив семьи художницы.
Ю. С. Злотников.